Недавно, в нескольких последних письмах, я констатировала, что фотография не была (на тот момент) полем социальной и политической борьбы в нашей стране. Весна 2015 года показала, что фотография наравне с другими смыслонаполненными формами творчества, наравне с оперой, художественной литературой, кинематографом, живописью, карикатурой не только может быть прочитана с разной степенью глубины смыслов, но может быть интерпретирована столь невероятным образом, что кэролловские Шляпник и Мартовский Заяц и те очумели бы от таких нестыковок и несуразиц: где в одной стороне замысел и артикулированное творцом воплощение и где-то по другую сторону смысла — их прочтение... Скажете, такого не бывает? Бывает. Не только в сказках великих математиков. Но я хочу рассказать вам другую историю. Из прошлого. Давнего настолько, что может менять наше представление о настоящем, особенно если мы в состоянии осознать, что горькие слова Екклесиаста не о древности, а о всех временах вместе взятых.
В 1819 году Франсиско Гойя уехал из Мадрида. В маленькое селение, где купил небольшой дом. И пусть историки спорят, окончательно ли он покинул Мадрид в том году или только купил дом, а переехал туда следующим летом. Эти подробности оставим без внимания. Дом был небольшой, но достаточный, чтобы в вестибюле и гостиной художник расписал стены, создав так называемые «Черные картины», возможно, самые мрачные в своем творчестве. Там ведьмы соревнуются с гигантами, а людские толпы текут по сумеречным дорогам процессиями паломников то ли на грустный праздник, то ли на казнь. Одна милая юная студентка в своей работе предположила, что эти изображения — плод фантазии нездорового человека. Но люди постарше и опытнее, профессора университетских кафедр истории искусства и художественных академий, почему-то до сих находят в этих черных картинах новые аллюзии на политический климат Испании начала XIX века, на события биографии непосредственно Гойи, на античную мифологию (источник всей истории искусства) и предания испанского народа. Пожилые и образованные люди, мудрые количеством не зря прожитых лет, скорее видят в «Черных картинах» Гойи проявление разума в безумную эпоху. Это, безусловно, нарушает среднестатистическую норму реакции на современность и тем вредит здоровью художника и даже может довести до безумия. Но не автор изначально безумен, безумен мир.
Гойя закончил расписывать свой дом к 1823 году. Ему исполнилось 78 лет. Но это был не конец. Придворный портретист испанских монархов, переживший в этом чине коронацию трех королей, обласканный и осыпанный почестями, президент Королевской академии художеств, он попытался вернуться в столицу, проехать какие-то полсотни миль. Увы, новый король заявил, что художника следует повесить (видимо, монарх не нравился себе еще ребенком на портретах великого живописца), и Гойе пришлось проделать несколько сотен миль по тряским испанским дорогам, чтобы защитить себя вначале за монастырскими стенами, а потом и вовсе за границей во Франции. Откуда он порывался вернуться, но уже не приехал в старый Мадрид.
Когда идешь по залам Прадо, где собраны сокровища мировой живописи, мимо огромных и роскошных рубенсов и ван дейков, мимо недостижимых в своем совершенстве холстов Веласкеса, заходишь к Босху и Брейгелям, гуляешь по бесконечной череде залов официальных портретов и прекрасных аллегорий кисти самого Гойи и попадаешь в зал к «Черным картинам». Это переживание невозможно забыть. Они другие, они врезаются в память, сворачиваются в уголках гнева и печали в твоем мозгу; и все равно, каждый раз, когда приходишь в их зал вновь, ты видишь что-то еще, невиданное раньше, незамеченное в прошлый раз. Такое острое чувство настоящего переживаешь перед стариками Рембрандта и «примитивными» (это термин, не определение качества) натюрмортами Сурбарана, перед «Герникой» Пикассо, перед Рублевым в нашей Третьяковке.
Возвращаясь к Гойе. Дом, где он писал на стенах, оглохший от возраста и болезней, получил у соседей прозвище «дом глухого». За росписями долго никто не ухаживал; их никто не понимал — и не ценил. Но спустя полвека немецкий банкир и меценат вложил баснословные для своего времени деньги в перенос росписей с камня на холст; показал картины в Париже. Был фурор. (Тогда французская молодежь, известная нынче как импрессионисты, «заболела» испанской живописью; а другое крыло новых художников — символистов нашло в прошлом опору для своих визионерских исканий.) После выставки меценат подарил картины из «дома глухого» Прадо. И они там, в специальном зале. А дом. он не сохранился. На его месте станция мадридского метро «Гойя».
Почему я захотела рассказать вам эту историю, произошедшую в те времена, когда Тальбот еще ставил свои первые опыты с бумагами и солями металлов, а Ньепс экспериментировал с черным, как подмалевки у Гойи, битумом? В последнее время я все чаще слышу, что искусство должно украшать и «быть красивым». Я не против красоты ни в ее высоком, ни в ее профанном видах. Но искусство — оно о человеке. Древние считали искусство одним из способов познания мира, отличным от научного, но не менее совершенным и по-своему глубоким. А человек — существо сложное. Было бы иначе — и нечем было бы заниматься всем мировым религиям: по миру прыгали бы белые пушистые зайчики без проблем с готовыми ответами на все вопросы. Представьте себе: зеленая лужайка, на ней белые зайцы — это картина нашего мира. Не так? Изгнанное из рая от белых зайцев человечество веками разбирается в целях своего существа и существования. В помощь ему искусство, наука и вера. Православию на Руси — вторая тысяча лет, христианству пошло третье тысячелетие, не говоря уже о буддизме и всех остальных. И все потому, что человеки — борцы духа, ведущие битву со своей темнотой и в поисках света. Так и в искусстве есть лирика, драма, но есть и трагедия. В последней речь идет не о частности отдельного человека, но о всем времени, на которое приходится его жизнь. А потому, господа, перестаньте упрекать искусство и фотографию в том числе в показе темных сторон жизни. Хотите света? — Работайте. Создавайте свет сами. Но не упрекайте искусство в показе темных сторон — они есть.
Искусство, которое беспокоит зрителя показом темных сторон, беспокоит потому, что сделано в полную силу, всей жизнью художника, всеми обстоятельствами его существования, мыслями, опытом. Такое искусство беспокоит, потому что сделано со страстным ощущением художественной правоты. Противопоставьте этому искусству другую жизнь и другое искусство, которые будут так же мощны и честны. Но не убивайте художников, не грозитесь им судом и сумасшедшим домом. Художник не виноват в том, что мы — такие.