В Москве живет всего лишь семь месяцев в году, и, встретив его в городе, вы, скорее всего, примете его за актера на роль героя-любовника — хорош собой, статен, пластичен, поставленный красивый голос. Остальные пять месяцев он проводит вдали от людей, где в своем туристском облачении и с неизменной бородой становится похожим на лесника, сотрудника заповедника или рыбнадзора. И здесь, и там этот фотограф — свой среди своих.
Фотографическое сообщество знает его по персональным выставкам, авторским альбомам, сотрудничеству с крупнейшими мировыми агентствами, публикациям в таких журналах, как «Вокруг света», National Geographic, Life и Time, работе в издательстве «Планета» и в историческом журнале «Родина».
Начинавший как художник-график и декоратор, он стал профессиональным фотографом, прошел через все жанры, включая моду, рекламу и новости, и вот уже больше десяти лет занимается пейзажной съемкой. Свои фотографии сопровождает своеобразными авторскими эссе. Это то, что невозможно снять, — внутренние ощущения.
«Оставленный наедине с собою в тайге, ничем суетным не отвлекаемый, кроме простых забот: дрова, вода из проруби, каша и суп из пакетика, в полный рост предоставлен себе. Прыгают в голове воспоминания, обрывки нежданных детских мелодий, иногда — побольше разворачивается фантазия. Еще есть сны, которые становятся на фоне безмолвия и неподвижности яркими и насыщенными — их бессмысленные события болтаются в памяти до полудня, пока не размоет их долгота светлого дня. Жизнь здесь зажата между конкретными вехами — днем приезда и днем отъезда. Но течет в другом измерении, в другую сторону».
Эти записи передают атмосферу, в которой Грицюк живет в своих путешествиях. Она для него так же естественна, как и столичная. Знаете, что я услышала, позвонив ему на мобильный телефон, чтобы договориться об интервью? «Буду в Москве через несколько дней. Я в Финляндии, в лесу, ягоды ем. Тут их видимо-невидимо. Могу дать рецепт тройного лакомства — снизу черника, потом голубика, сверху — брусника, для шампанской остроты…».
То, о чем позже поведал мне Виктор, отличный рассказчик, показалось не сиюминутной репликой на мои вопросы, а продуманным размышлением человека, неслучайно выбравшего в фотографии редкий и не очень востребованный жанр. И то правда, ведь Виктор уже столько об этом написал, что, как сам смеется, «внутри супа своих историй плавает, как шкварочка». А если к этому еще добавить пару неотредактированных строк из блокнота, сделанных зимой — осенью этого года, портрет станет более-менее полным.
— В чем заключаются особенности панорамной пейзажной съемки, и почему фотографы обращаются к ней довольно редко?
— Работа фотографа вообще трудоемка, а особенно если снимаешь панорамы дикой природы. Тут к своей профессии нужно добавить навыки Федора Конюхова — жить в палатке, таскать рюкзаки, ходить по тайге, горам и болотам, грести, ловить рыбу… Плюс ко всему — это очень дорогое удовольствие, если посчитать стоимость пленки, проявки, организации съемок, железнодорожные билеты не в самых дешевых вагонах, услуги постоянного помощника по «хозяйственной части» — нужно ведь кому-то готовить еду, поддерживать огонь в костре.
А еще добавьте терпение. Вы живете в палатке день, два, три, пять — и ничего не снимаете. Бродите днем со спиннингом, гоняете блесну, а глаза ищут будущий сюжет. В кармане всегда видоискатель от панорамной камеры. Но, пока нет света. Смотрите, ага, вот здесь, наверное, надо быть часов в девять вечера, а тут с утречка… Потом, когда появится нужный свет, вы уже не будете носиться как сумасшедший в поисках сюжетов. Они уже намечены и кое-где даже веточки воткнуты.
Потом, в одно распрекрасное утро вы п-р-р-р, и снимаете десяток пленок подряд! А это совсем не много, в каждой-то всего четыре кадра. Я по старинке снимаю на слайд, считаю, что пока такого качества цифра не дает. Работаю профессиональной камерой Linhof Technorama формата 6х17 см. Все снимается со штатива. Если кадр сложный, надо на него положить пленку, если средний — два дубля. На поездку уходит, как правило, от пятидесяти до ста пленок.
Главная особенность панорамы в том, что это капризный формат, требующий особой композиции, его надо нагружать планами и фактурами, и лучше — если планы будут слоиться, как занавеси. Иначе все теряет смысл — ведь панорама предназначена для грандиозных сюжетов. Правда, один знаменитый режиссер утверждал, что панорама хороша лишь для съемки змей и похоронных процессий. Но тут я могу с ним поспорить.
— Наверное, лучшим аргументом в споре является оценка зрителей…
— Приведу пример. Я плотно работаю со многими парками и заповедниками мира, и недавно отправился в Финляндию, уверенный, что меня пригласили на пятидесятилетний юбилей национального парка Оуланка. Заготовил серьезную презентацию про российский национальный парк Паанаярви (расположен в Республике Карелия): история, достопримечательности, цифры. Перевел тексты на английский язык, а когда туда приехал, оказалось, что я — участник всемирной тусовки фотографов природы… Приглашенные авторы неторопливо показывали свои снимки на огромном экране и бу-бу-бу — долго о них рассказывали: «камера такая-то, сидел, ждал, снял». Скукота!
Я помчался обратно в гостиницу и часа за три сбацал из превьюшек, которые у меня были, совсем другую, лихую презентацию под своим логотипом «Фенноскандия». Подложил туда современной электронной музыки — «жести». Это были тридцать четыре панорамы Ладоги — мне понравилась цифра. Назвал ее с издевкой: «Типичный ладожский пейзаж». Десятиминутная демонстрация без комментариев произвела в зале шок! Мне потом говорили, что такой сильной, эпической съемки не показал никто — у всех преобладали лирические сопли — туманы, росиночки, цветочки и бабочки… И еще стихи там читали, словно хорошая поэзия может вытянуть средние снимки. Да, красиво, когда туман ползет, но, ребята, сколько же можно, я его тоже снимаю, но специально за туманом не езжу.
— Когда-то Смоктуновский сказал, что у каждого человека должна быть своя «земляничная поляна», имея в виду то место, где отдыхает душа. Где ваша поляна и что это за таинственная Фенноскандия?
— Фенноскандия — Скандинавский кристаллический щит, который лежит под всей Скандинавией, под Кольским полуостровом, до Балтики. И еще — это название моего проекта, который пока не осуществлен. Задумал я его для того, чтобы помочь заповедникам и национальным паркам создать собственные фотоархивы, а для этого надо привлечь фотографов разных стран к совместной работе по съемке входящих в этот ареал территорий. Запланированы были выставки, публикации в прессе, издание фотоальбомов и в конце — передача фотографий паркам и заповедникам для некоммерческого использования.
А «земляничная поляна» у меня достаточно большая под названием… Север. Карелия, Кольский полуостров, Архангельская область, Чукотка. Им посвящено множество экспедиций, авторские книги «Путешествие в белые ночи» и «Кижи». Недавно подготовил проект фотоальбома «Графика Севера» — такую триаду из неба, воды и камня с размышлениями о превращении реальности в символы, потом в иероглифы, и обратно. Люблю маленькие острова, но когда рассказываю о них, публикуя снимки и называя конкретные места, чувствую себя предателем, потому что тысяча людей поглядит и захочет туда поехать. И приезжаю, я, допустим, туда на следующий год, а пол-острова сгорело! Постарались туристы… А там был не остров, а рай! На камнях сотню лет вырастали можжевельники, мхи как дорогой ковер, каменные поляны покрыты подушечками беломошника… Сосны вековые стояли… Теперь лет двести остров будет в себя приходить.
— Ваши фотографии похожи на картины. Эстетически доведены почти до совершенства. Нет лишних цветов — их всего два-три. Насколько то, что вы делаете, правдиво и как насчет довольства собой?
— Во-первых, я художник. А если ты художник, то уж будь художником во всем. Когда устанавливаю палатку, тщательно выбираю место, уношу подальше лишний, на мой взгляд, камень, бревно гнилое, чтобы оно у меня в глазу не было… Мне как-то сказали: ты такой «фэн-шуистый»! К тому же я не живописец, а график. То, что я снимаю, и есть, наверное, раскрашенная графика, потому что большинство моих цветных снимков могут существовать как черно-белые — ведь выстроены по графическим контурам. Во-вторых, конечно, в моих работах есть небольшой обман. Вы ведь никогда без потерь не переведете стихи с одного языка на другой, в каждом языке свои образы и понятия. Мой обман происходит во время перевода реальности на фотографический язык. Фотография плоская, двухмерная, у нее свои законы. Фотография — это не жизнь, а лишь намек на нее для тех, кто уже знает. Смотрите на мои пейзажи, а вспоминаете, как сидели у костра, как встречали рассвет у реки. Самое хорошее вспоминаете. В этом и есть моя главная культурная задача — напоминать.
Компьютер использую только для чистки пылинок после сканирования и обычного «выкривления» цветов. Компьютерные навороты и монтажи — это уже не фотография, а другой жанр. Настоящая фотография ценна именно своею документальностью. При съемках тоже не пользуюсь фильтрами, у меня постоянно стоит на линзах лишь «скайлайт», чтобы сделать чуть-чуть теплее тени.
А само фотографирование — это постоянное качание из одного состояния в другое — это к вопросу о том, доволен ли я собой. Художник, довольный собою — мертвый художник. А ты утром в городе смотришь то, что снял или написал в экспедиции, и думаешь — клево-то как, а к обеду понимаешь — слабо, слабо. И начинаешь прикидывать — может, другим чем заняться, может, бизнесом каким… Особенно удручают персональные выставки. Отбираешь работы, печатаешь, мучаешься, денег вкладываешь немерено, а потом являешься на вернисаж и в ужас приходишь. Стыдно даже бывает. Но любая художественная профессия — это приговор. Фотограф — в том числе.
— Эпический означает величаво-спокойный, бесстрастный, ваши панорамы именно такие, а эссе — полная противоположность им, и хотя там тоже нет динамики, но масса эмоций! Словно снимал один, а писал другой.
— Так это же не путевые дневники. Там только то, что внутри меня происходит. Размышляю о неожиданном, о ненужном вроде. О саамских сейдах, об ундинах, удивляюсь тому, что на маленьких островках камни словно специально положены на ширину шага — скачешь себе удобно с одного на другой — и пишу об этом. Например, в эссе «Исчезнувшее время» говорится о том чувстве, которое появляется, когда оказываешься в таких серьезных местах, как, скажем, Приполярный Урал, где масштабы меняются, и ты становишься все меньше и меньше, а потом исчезаешь, сливаясь с дикой природой. Это ощущение редкое, его надо сразу записать, а то не вспомнишь потом…
— Благодарю за откровения, и позвольте завершить нашу беседу комментарием по поводу прочтения ваших пейзажей. Мне кажется, что эти эпические повествования со слоеным пирогом из планов, словно угощением из черники-голубики-брусники, не могут быть адресованы только тому, кто встречал рассвет у костра. Даже если это «намек знающему», то тому, кто стремится прочитать знаки, которые дает нам природа, понять ее и себя в ней «в полный рост», расшифровать фотографические иероглифы. И вы на этом пути — проводник.
Галина ЕРГАЕВА
Все фотографии: © Виктор ГРИЦЮК
Дополнительная информация:
www.valaam.ru/ru/panoramic/
www.photoweb.ru/prophoto/biblioteka/Expeditions/gritsyuk01/np.htm
www.photoweb.ru/prophoto/biblioteka/ Expeditions/gritsyuk02/ladoga.htm
www.vokrugsveta.ru/publishing/vs/archives/ ?item_id=1092
www.photoweb.ru/prophoto/biblioteka/Metodolog/gritsyuk02/port.htm
_________________________________
Из эссе «Исчезнувшее время»
Присел на лыжи среди плеса в центре замерзшей реки. Когда ты один на сотню километров белого простора, то, наверное, небо склоняется, внимательнее к тебе прислушивается, ведь никто ему не мешает, нет хора других голосов. Вся благодать, уделенная огромному простору, достается тогда одному тебе. Глядел на суету туч, на четкие контуры тайги и гор и остро чувствовал, что один я тут — ничтожно маленький, не понимающий, не вмещающий смысла всей этой громадности. Неожиданно захотелось пожаловаться кому-то сильному, понимающему, довериться полностью. И вдруг очистились глаза и мысли, и внутри стало ровно и покойно. И стало ясно, что нет ничего важнее невидимого, незаметного. Что весь наш мир — всего лишь эхо. Омылись глаза и просили чуда. Не знаю какого, но такого, чтобы смог его вынести, и чтобы было оно в промысле. Но чудо уже случилось. Ровно было внутри. Время исчезло. «Здесь» теперь значило — «сейчас», а «жив» — таинственно означало — «мертв».
Рецепт вкусной фотографии
Все, что есть съедобного в тайге, здесь имеет совсем иной вкус, не как продукты с рынка. Это часть лесной атмосферы. И ты должен быть внутри нее двумя ногами — в этом и гармония! Ведь и рыба, и грибы, и кедровые орехи, и черника с малиной, и чай с дикими травами — это не только твое заполнение баков топливом, это соединение со средой. Но и здесь надо быть совестливым и тактичным. Не брать больше, чем надо сейчас. Не ловить рыбу сетями, плавать только на веслах, без вони бензиновой. Проще надо быть, словно ты древний человек. Нужно дышать глубоко и чувствовать этот воздух! А в это время в тебе все равно происходит бульканье, варится что-то в голове, что выразится потом в фотографиях и блокнотных записях!
Встреча с медведем, которая не состоялась
Однажды, в Порьей губе Кольского я впервые ощутил гнетущую тяжесть медвежьего взгляда. Вокруг тишина, нега вечерняя. Вот только кулики-сороки вдруг нервно засвистели, а это неспроста. И мне почему-то не хочется поворачиваться к лесу спиной, жмусь ближе к воде, иду по самому краю отлива. Помню, что медведь движется по лесу бесшумно, прыгает на два метра вверх и больше шести — в длину. Дай, думаю, поймаю рыбу покрупнее. Поймал, на палец под жабры насадил, прикидываю — медведь если выскочит, тут я ему эту тресковину — р-раз и кину. Пока он рвать ее будет, я уж ломанусь… Потом, правда, мне лесники сказали, что идея была не из лучших. Мишка так рыбу любит, что мог за ее запахом пойти. Просто откупиться не получилось бы. Да и рыбина ему такая — на один зуб. Возвращался тем же путем, по единственной здесь человечьей дорожке-тропиночке, они ведь на Севере долго не зарастают. Там сосна упавшая была, которую я обходил по глубокому мху, когда сюда шел. Иду обратно, гляжу — а аккурат на моих следах громадная медвежья куча, только что не дымится, такая свежая. Так хозяин тайги свою территорию метит. Понял я намек сразу, в десять минут до своего места добежал и костерик развел. Ворочался в спальнике. Не спалось чего-то.
Окно в другое измерение
Лодка беззвучно резала зеркало, только скрипела правая уключина, словно вскрикивала птица. Осторожно опускал весла в воду, плыл на цыпочках, не хотелось разрушать тишину. Весла погружались в отраженную картину леса с небом и облаками клюквенно-голубичного тона. Казалось, со всплеском открывается окно в другое измерение, и была в этом рассекречиваемая невыразимая красота, и звучала недоступная уху, а лишь сердцу музыка. От восхищения захотелось плакать, от понимания случайности и краткости явления, от мимолетности собственной жизни, от величия, вместить которое некуда, и даже, наверное, не нужно. Есть здесь общая формула, обращающая реальность в искусство, но нет ни слов, ни образов для рассказа.
Гроза, которая спасла птичью колонию
Приплыли мы в прошлом году на любимый островок, а вода высокая была, все места обычных птичьих гнездовий затопились. Причалили, а там, справа от места, где всегда палатку ставим, устроилась колония полярных крачек. А слева — сидят на гнездах большие морские чайки. Но место-то — наше. Разгрузились, лодку вытащили. А птицы всполошенные носятся в небе, кричат, нервничают. Потом чуть успокоились, снова по яйцам расселись, стали рыбешку птенцам с озера носить. Но только от палатки ступишь — опять у них переполох. Совесть нас грызет — слетит птица с гнезда, остынут яйца и птенцов не будет. Получается, что мы конкретно губим живую природу. Но, делать нечего, вечер наступает. А ночью разразилась над островком лютая гроза, дождь стеной стоит, между молнией и громом нет пауз. Лежим в палатке, и слышим, как в момент вспышки молнии от страха птицы рядом кричат. Утром я и говорю — нельзя нам здесь оставаться, нечестно это. Уплыли на другое место.
Виктор ГРИЦЮК
