Авторская колонка Ирины Чмыревой. Письмо 51

Вчера в Москве умер Лапин. Об этом не сообщали по телевидению, газеты не вышли с траурными рамками, просто взорвался московский фотографический интернет. Возможно, впервые за годы, когда старшее поколение людей, делавших (и создавших-таки!) современную российскую фотографию, стало уходить, утрата одного из имен осознана сразу же и глубоко, до погружения в горечь вопросов: а дальше-то что делать?

Александр Иосифович Лапин, 1945 года рождения, коренной москвич, изменил лицо московской школы фотографии. Выверил его и измерил. Зафиксировал. За такую работу человека любить нельзя: и алгеброй гармонию измерил. Помните, как плохо закончил коллега Криса на Солярисе, пытаясь вывести формулу того, что есть дух и красота? Но Лапин Москве (и всей российской фотографии в целом) был нужен. Кто-то должен принять на себя тяжелое бремя установления нормы, порядка, очерчивания границ между узким наделом того, что профессионально, и морем около- и посредственно того, что в просторечии называется фотографией. Это неприятнейшее занятие (и те, кто ему предается, неприятны широкому обществу вполне) — говорить о том, что есть профессиональное и не-... Это как выстраивание новой земли посередь океана. Занятие почти невозможное и отчасти мистическое. Но, представьте, в океане разыграется шторм, и где, как не на таком острове порядка, спастись людям с камерами, застигнутым бурей?

Александр Иосифович московской фотографии был нужен. И, пожалуй, нужен был ей более, чем фотографии петербуржской, или чебоксарской, или какой-либо еще достойной российской, очерченной по географическому признаку фотографической школе. Москва, с ее хаотическим, долгие годы определявшимся Русским фотографическим обществом с пикториали-стами во главе, а потом псевдорепортажным конструированием снимков-достижений в духе соцреалистической картины, должна была как-то определиться, стать точнее, четче. У фотографии, в которой конструктивисты поставили во главе угла ракурс и динамику открытой композиции, должна была появиться мера. Этот измерительный, многажды рассчитанный и продуманный путь и предложил Лапин. В своей геометризации фотографической композиции он наследовал Родченко и Лисицкому, последнему в особенности (достаточно перечитать главы Лапина о плоскости композиции снимка). Но Лапин шел и дальше, по-своему, трудно управляясь со словами, легко — с визуальными формулами и жестко — с учениками. Александр Иосифович был настоящим prophet, пророком, лидером школы, которую посторонние за жесткость внутреннего (композиционно-фотографического и дисциплинарного — «добиться можно только снимая и снимая», «и надо смотреть») уклада обвиняли в сектантстве. Но как иначе, скажите, привить знание игруну, пришедшему с камерой научиться снимать, внутренне подозревающему, что фотографии, которые ему нравятся у других, особенно у великих, имеют скрытый секрет? Многие из приходивших (к книгам и на личные беседы Лапина) обращались к нему, как Герман к старухе, в надежде узнать секрет — «три карты» — и на том успокоиться и обрести фотографическое благополучие. За годы преподавания и пророчества о математической композиции Лапин превратился в жесткого непримиримого критика людей необразованных и полуграмотных. Он буквально бичевал. Отказывался от публичных лекций, если видел, что аудитория не готова, наотмашь ставил на место молодых коллег, успокоившихся в своем развитии. Казалось, он всегда был старым. Всегда был. И был старше и значительнее других. И в том впечатлении вполовину от мифа, от облика Лапина и вполовину — от силы и убежденности в своем знании, которые исходили от него.

Когда Лапин был, было удобно знать, что он есть. Как некий полюс притяжения или отталкивания. С ним можно было спорить и не соглашаться (публично и заочно), но игнорировать его присутствие в истории современной российской фотографии было невозможно. Когда он еще был, я откладывала «на потом» визит к нему («приходите поговорить — ну что же Вы не приходите? — Вы никогда не приходите ко мне поговорить»). Так развивались, расходились наши отношения годами. Держа в памяти чувство его одиночества (а каким может быть еще ощущение от жизни человека, владеющего целой вершиной, анахорета, замкнувшегося в своем знании и узком круге учеников, которых он растил вверх, но горы которых были гораздо ниже его собственной), я так и не пришла к нему. Простите, Александр Иосифович. Когда он был, я откладывала на потом написать ему в подарок текст о дзен и математике в фотографии. Что-то вроде его портрета. Да так и не вышло.

Александр Иосифович Лапин был человеком с выдающимися математическими способностями. Но его привлекала фотография. Может быть, именно стремление ученого вывести идеальную формулу, а лучше получить лабораторное (экспериментальное) подтверждение ее жизненности, привело к тому, что Лапин в 1980-х вел курс фотографии в ДК МГУ. Один из кружков, как сольфеджио или дополнительное изучение иностранных языков. А получалось наоборот. Это была лаборатория, в которой из реторт и колб путем перегонки реальности в фотографию появились такие явления, как Игорь Мухин, Геннадий Бодров. К нему на беседы приходили все-все-все: Владимир Семин, Ляля Кузнецова, Валерий Щеколдин. Можно сказать, что не было бы его проповеди фотографической композиции, документальная фотография (истинная — по его собственному мнению) была бы в нашей стране совершенно иной. От его присутствия в Москве, в клубе ли для студентов или в целом — на весь фотографический город — получалось громко. Что может быть более безмолвным и потаенным процессом, чем получение фотографии? Вначале чудо оттиска реальности на пленке, потом волхование в темной комнате, проверка результатов на свету и снова в темь... и так, пока не скадрируется «правильно», а потом снова — на съемку: чтобы результат, полученный тяжело урезанием реальности рамкой авторского (и учительского) видения, наконец появился сам собой, с блистательностью выступления примы на сцене Большого театра. Когда все экзерсисы у станка остались позади, когда все отточено и зритель наслаждается чистым полетом вдохновения. Так формула картье-брессоновского полного кадра в Москве приобрела свое новое звучание, Лапин в своих комментариях придал ей статус идеального акта фотографического творчества.

У Лапина с предъявлением результатов его успешного эксперимента с фотографической формой в 1980-х в МГУ получилось громко, да так, что первая персональная выставка тогда еще мальчика Игоря Мухина: фотографии ч/б, уличная жизнь, новая молодежь — стала началом карьеры молодого автора, ознаменовалась скандальным закрытием экспозиции и концом пребывания его учителя Лапина в стенах официальной школы. В МГУ уже в роли ментора на факультет журналистики Лапин снова пришел 12 лет спустя. Его пригласили, и он пришел. И преподавал снова. При всей жесткости и непримиримости своей Александр Иосифович был отходчив и добр.

Что же про дзен и математику? Высушенные «до сухого остатка» смысла формулы фотографической композиции людям небездарным позволяют просто стать профессионалами, таланты через формулы и границы, выведенные в теории Лапиным, переступают. А вот книжки его желательно иллюстрировать композициями гениев — само собой получается (как математика в музыке космических сфер), что они-то, гении, по этим законам и снимают, только не головой, а как-то всеми собою, существом. Лапина можно назвать и Пифагором нашей фотографии — те процессы, что проще описать, чем понять их механизм, он разбирал на отдельные части структуры, чтобы заглянуть внутрь, понять, как это действует. С Пифагора в музыке началась теория композиции, Пифагор увлекался космосом, уверенный, что всего лишь записал законы математических отношений, действующих в большом мире. Так и Лапин. Он не был чудаком. Он не был деспотом. Он был ученым в той области, где, по мнению обывателя, науки точной не существует. Когда Лапин говорил, порою нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез. Казнить нельзя помиловать — это про него. Так дзенские мудрецы, старики и проходимцы по виду, ставили в тупик императоров древнего Китая. Так надо было годам пройти, чтобы иной мог разобраться в смысле сказанных Лапиным слов.

Теперь появится много-много времени, чтобы разбираться в сказанном и написанном Александром Иосифовичем, да только не будет новых работ по теории фотографии, подписанных скромно «А. Лапин».