Лев Николаевич Толстой в своих дневниках сокрушался, как трудно любить все человечество. В эпоху интернета, когда далекое и скрытое становится известным немедленно и всем, делать это отнюдь не легче. Когда мы говорим о фотографии, в ней, как в капле воды, отражается ситуация в обществе в целом, — речь о климате, о фотографии как месте и времени, в которых мы живем. В фотографии как виде современной визуальной культуры находят воплощение современные представления о культуре ее творцов (авторов и критиков) и со-творцов (зрителей). Фотография — для нас, фотографией и в фотографии живущих, — как лакмус, проявляющий современность, так для живущих сценой лакмусом служит театр или балет, для людей мира кино — родной им кинематограф. Едва социологи написали о новых тенденциях общественной жизни, глядишь, а они тут как тут — проявляются в области, тебе близкой, и, наоборот, наблюдаешь, что происходит в твоем кругу, мучительно размышляя: то ли перед тобой нечто уникальное (по своей высоте или по глубине падения человеков), то ли что-то стало меняться в нашем узком профессиональном кругу, и подбираешь слово, как бы описать, выразить смысл перемен, а им, оказывается, уже нашел точное и жесткое определение пишущий коллега, специалист, например, по анализу современного образования, в своей области он уже поставил тот же диагноз...
Преемственность времен и наша зависимость от ситуации двадцатилетней — тридцатилетней давности (покуда герои, ее участники, еще в силах и, достигнув возраста благородных мужей, стоят у руля современности) глубока. Иной раз приходишь в галерею, работающую с уважаемым художником, скажем Саудеком, и слушаешь, как гале-рист «продает» автора. И посыпаешь голову пеплом от стыда и краснеешь за то, каким банальным и плоским делает художника «продавец», как «идя навстречу неподготовленному зрителю» он объясняет тонкие материи творчества.
p>Слушаешь человека в костюме, а стоит прикрыть глаза, слышишь пацана в трениках, который «по-привычному» на жаргоне пересказывает фотографии. Галереи нашего времени, «снижающие» творчество современников «до понятного», заигрывающие с публикой, рассказывая им не мифы, но анекдоты о художниках, — это наследие десятилетий «лихих кооперативов», когда способные к риску люди вторгались в самые разные профессиональные области, пытаясь извлечь там быструю и эффектную прибыль.
Кто-то из тех «пацанов» со временем погрузился в область своей «интервенции», стал специалистом, приняв вместе со знанием прошлых эпох и манеры, отличавшие образованных людей, то, что именовалось интеллигентностью: уважение знания в себе и уважение собеседника, изначальное предположение в нем ровни себе. В ответ собеседнику внутренне приходится соответствовать высокой планке заданного тона или тянуться выше себя, совершенствоваться. Галерея же, кормящая свою публику «простым незнанием», увы, не открывает публике художника, но закрывает его. После нее — хоть жди двести лет, пока творчество художника не откроет для себя далекий неизвестный коллега, не задохнется от радости встречи с образом — тем, что имеет форму, которую невозможно пересказать, которая есть сама в себе и полна значения?
Рембрандта, забытого продавцами искусства в XVII веке, открыли художники спустя два столетия, критики и историки искусства в веке XIX пошли вослед живописцам, нашедшим в полотнах Рембрандта ответы и подтверждения своим поискам. Сегодня мы уже не представляем, что между эпохой гения и эпохой его вхождения в историю была столь длительная пауза.
Да, галеристы зависят от общества, в котором работают. Если они не будут говорить с ним на понятном ему языке, они не смогут продать искусство, останутся без средств сами и оставят голодными художников. Но галерист, говорящий, как уличный разносчик, не снижает ли он своим обликом ценность того, что хотел бы продать? Что происходит с галеристом, следующим в фарватере стереотипов общественного знания о разных предметах?
Вот, например, немецкая галерея, представляющая в своей стране классиков русской фотографии начала ХХ века. Каков инструментарий ее текстов о предмете выставок? Русская революция, Сталин, Родченко. Не умаляя ценности этих «верстовых столбов» в пустыне незнания чужой культуры, трудно согласиться с тем, кто не заполняет пустоту новыми фактами, не дает больше того минимума имен, которые сами по себе не знание, а декорация его отсутствия. Ближе ли станет после такой презентации художник-портретист Моисей Наппельбаум или советский репортер Аркадий Шайхет?
Еще сложнее, когда цитаты из проникнутых идеологией текстов советского искусствознания 1950-х выносятся в современные тексты западных коллег безоговорочно, без комментариев о сложности исторической ситуации, когда предмет не мог трактоваться иначе, чем сквозь призму классовой теории и соцреализма. Незнание истории страны, ограничение своих интересов узким кругом профессионального пользования — если о фотографии, то словно она живет отдельно, вне времени и места ее создания и первого восприятия, — приводит к тому, что в наши дни, несмотря на временную дистанцию, мы видим не искусство, не историю визуальной культуры, но стереотипы старого представления о фотографии-зеркале, фотографии времени революции, фотографии отдельных имен-мифов и их неизвестных современников. Как случилось, что в нашем профессиональном сообществе исчезла потенция движения вперед, ушло в небытие стремление к познанию и самосовершенствованию?
В телестудии сидят люди в дорогих костюмах, представители истеблишмента современной российской журналистики. В камеру уверенно один из них бросает, что журналисты не святые, они — как все, члены общества, всего лишь умеющие формулировать свою мысль, и каково общество, такова и пресса — нечего ожидать от нее ни критики, ни предложений преобразований, что, по существу, пресса не может изменить общество... Собеседники согласно кивают, запись программы потихонечку катится дальше.
Не святые, не стоит пробовать изменить ни себя, ни мир, ни даже контролировать степень своей собственной ничтожности — уровень ее радиации в окружающем пространстве настолько велик, что. расслабиться и принять вещи в их status quo. Конфуций говорил, что тот, кто общается с мудрыми, становится мудрее, кто хочет расти, растет. Разговор о не-святости не столько касается настоящего [не-святого], сколько свидетельствует об отсутствии стремления у него к тому, что выше, лучше, к тому, что свято. Неужели человек разумный, тот, который сам есть и субъект, и объект мысли: думая — существует, а оценивая себя нравственным императивом, может найти место свое в мире — это книжный идеал прошлого?
Фотография — творчество. Это не создание новых сущностей. Они в эпоху массового производства средств массового воспроизведения становятся анонимными. В наше время запись — фотографирование, видео — происходит и в присутствии человека, и в его отсутствие. Человеческой остается лишь природа интерпретации и публикации — насыщения технического изображения смыслами. Если мы потеряем ее, то фотография перестанет быть частью истории человеческой, перестанет быть составляющей современной визуальной культуры, оставаясь лишь ее прародительницей.