Авторская колонка Ирины Чмыревой. Письмо 57

Этому проекту скоро пять лет: группа международных кураторов — каждый — пишут про любимую фотографию. Это сродни обнажению. Сказать о том, что трогает лично тебя. Что на самом деле у тебя внутри. Наверное, когда мне предлагали написать о моей любимой фотографии, был расчет, что куратор из России познакомит читателей журнала с русской фотографией. Или — вот оно, желтое любопытство — скажет наконец, что висит дома на стене. Сейчас в моем доме на стене нет фотографий. А так часто все меняется, и висят работы моих друзей — русских, поляков, немцев, американцев. По мне, фотография давно стала глобальной.

Когда ко мне обратились с просьбой написать о своей любимой фотографии, я согласилась. И, думая об этом, я вижу только один снимок. Это «Томоко Уемура в ванне» («Tomoko Uemura in Her Bath»), 1971 год, снято Эженом Смитом/Eugene Smith в Минамате, Япония. Эта фотография никогда не будет висеть на стене моей комнаты. Увы, оригинал мне не доступен: я очень консервативна, а винтаж этого снимка мне не по карману. Мне кажется, что на стене должны висеть оригинальные фотографии, чтобы они дышали, сообщали энергию автора зрителю, как это происходит с живописью и графикой, даже печатной. Но когда я думаю о фотографии, то первый снимок, который возникает в моем сознании, это «Томоко Уемура в ванне». По-моему, это одно из самых красивых и самых трагических произведений ХХ века. Эта фотография — одна из самых больших ошибок фотографии. Точнее, ошибочных действий фотографа, в своем решении снимать исходившего из определенных принципов. Это произведение, обсуждение которого было столь жестоким, что, возможно, убило своего автора — правда, он был стар, но он умер меньше чем через год после публикации снимка. Но об этих общих положениях, об истории фотографии я скажу ниже, когда придет время.

Наверняка, узнав о моем выборе, читатель задается вопросом: почему? Это разговор действительно очень личный. Мы все занимаемся фотографией как профессией, счастливы и несчастливы в ней, потому что фотография — это то, что мы любим. И этот снимок Смита затрагивает самые потаенные воспоминания. Мою личную память. В этом снимке для меня спрессованы десятки разных событий моей жизни, интересы, увлечения, встречи, десятилетия, память о моей семье. И глядя на фотографию Смита, я остро чувствую, что значит иметь мать, и представляю, что значит быть матерью. Не знаю, какой бы снимок я выбрала для анализа (или самоанализа) год назад, теперь этого уже не проверишь: в тот момент никто не спросил меня, какая у меня любимая фотография. А теперь я — это совокупность моего опыта, в том числе опыта переживаний потери близких. Но не думайте, что рассказ о фотографии Смита для меня — повод вызвать соболезнования. Рассматривая эту фотографию, я действительно стараюсь анализировать, что в ней.

Посмотрите на нее непредвзято. Мать купает в ванне дочь. Снимок был сделан во время поездки фотографа с ассистентом, которая была одновременно и его женой, японкой Эйлин Смит в Минамата, город в Японии, печально известный высокой степенью химического загрязнения (деятельность корпорации Chisso), что привело к распространению среди горожан генетических заболеваний. Эта фотография была сделана спустя 27 лет после Хиросимы и Нагасаки. Но, не зная даты снимка, можно предположить, что речь идет о последствиях тех катастроф. И Смиту пришлось выдержать критику (американских интеллектуалов, среди которых были и люди, пишущие о фотографии), что он, гражданин Америки, сбросившей первые атомные бомбы, не вправе снимать внутреннюю трагедию японской семьи. Но Смит сделал фотографию, которая благодаря известности его имени позволила жителям Минаматы победить в борьбе с корпорацией и добиться компенсаций семьям, а в дальнейшем и сократить загрязнение среды. Так что спасибо известности американца Смита: прекрасный снимок ни одного из японских смитов не позволил бы достичь такого результата. Но снимок Эжена Смита не только о конкретной химической корпорации, о конкретной семье, о последствиях загрязнения собственной среды национальной корпорацией (в попытке победить в борьбе за мировое лидерство за счет родной земли) спустя 20 лет после начала промышленной гонки. Этот снимок — эпитафия человеческой цивилизации, заводящей себя в тупик. от слов Шпенглера (о закате цивилизации) к фотографии Смита.

Эта пара в ванне, горячей, чуть дымящейся паром (steam) в свете раннего японского вечера (именно в это время суток принимают традиционную японскую ванну), прекрасна. Когда я смотрю на Томоко Уемура на руках у Риоко Уемура, я любуюсь ими, как Пьетой Микеланджело. «Память опасная штука, никогда не знаешь, какое воспоминание она подкинет тебе», — сказал писатель Рэй Лориго. Но я не боюсь сомнений в сравнении семьи Уемура и шедевра Микеланджело. После истории ХХ века, после атомных взрывов и трагедий, которых в избытке предоставляет нам телевидение, эти две пары становятся равнозначными. Мать и дочь Уемура — Пьета постатомного века. Как в романе Рэя Брэдбери «Fahrenheit 451», после конца культуры Джоконда потеряет радиацию своего мифа красоты, его излучение будет достигать лишь избранных, для остальных шедевр из прошлого станет только ненужной вещью. Культурная память присуща всем, кто работает с фотографией. Уточню: она была обязательным свойством тех, кто работал с фотографией в ХХ веке. Потому что редакторы и кураторы в большинстве своем были продуктом университетского гуманитарного образования, а те, которые не учились в университетах, наверстывали культурную память самообразованием. И для меня важно, что, глядя на эту фотографию, я принадлежу к кругу высоколобых и вижу в ней не только сюжет. Для меня эта карточка — знак преемственности от Стейхена и его поколения философов фотографии как культуры. Преклоняясь перед этими людьми, сделавшими фотографию частью мировой культурной, а не только информационной среды, я понимаю, что их и мое знание несравнимы, как и условия, в которых проходит жизнь. И все-таки, что за волшебная штука — знание истории искусств, которая позволяет в одной картинке увидеть другую, как через временной тоннель, пройти в прошлое и вернуться в настоящее, неся за собой груз ответственности за все, что было, и стремиться сохранить человеческое.

Про фотографию Смита нельзя сказать, что она некрасива и поэтому не может быть сравниваемой с произведениями изобразительного искусства. После кубизма, экспрессионизма, после абстрактного искусства, не говоря уже о кинематографе, где действуют живые актеры и актрисы, невозможно, ссылаясь только на опыт прошлого, выносить заключения о красоте и безобразии. В конце концов, еще древние говорили о «неподобном подобии»: о том, что о самом высоком можно говорить лишь иносказательно, языком низких образов.

У этой фотографии Смита простая фронтальная, почти симметрическая композиция, в ней нет ничего сложного, нет обрывов, диагонального движения, нет длительности, казалось бы, нет ничего «фотографического». Но этот снимок действует убийственно трогательной правдой. У фотографа не было выбора другого ракурса, у него не было времени ждать и выбирать. Он снял то, что было ему предъявлено. И не разрушил тайны мгновения. В этой фотографии есть литургическая радость жизни, гимн. Да, я знаю, что Томоко Уемура умерла в 1977 году в возрасте 21 года. Для любого постороннего ее смерть была освобождением родителей от тяжкого бремени, ее самой — от боли, о таких говорят «отмучилась». Но только ее близкие знали, что ее смерть — их большая потеря, потеря человека, которого любили. В особенности ее мать...

Несколько лет назад мы с коллегами собирали тексты — про фотографию, что и кто в ней любит. И на письмо с просьбой разрешить публикацию снимка фонд, точнее архив, Международного центра фотографии сообщил, что права на снимок переданы родителям, что они закрыли право публикации снимка на более чем четверть века после смерти Томоко, что. просто посмотрите объяснение по этому поводу на сайте. На моей памяти совсем немного произведений искусства, которые были бы закрыты для посторонних, при том, что те, кто их закрыл, вполне отдают себе отчет, что запрет распространяется на произведение искусства. Принадлежит ли оно всем? Или кому-то принадлежит в первую очередь? Как королевские портреты, особенно портреты детей, как произведения, запрещенные к показу по политическим мотивам. Запрет на публикацию «купания» Смита — из числа первых, только в ХХ веке художник (фотограф) мог проявить уважение к простым людям, приблизившись к ним на расстояние, опасное для их чувства защищенности, передав им право решать, что делать с изображением. И вопрос не в том, передал ли Смит права семейству Уемура под давлением критиков, ставших в какой-то момент уже не арт-критиками, а Эриниями социальной справедливости, или сделал сам, по размышлению. Он, Художник, это сделал. Вернул изображенным на портрете (а эта фотография — портрет, и в большей степени, чем многие funky-изображения лица в современной культуре) право на личную неприкосновенность.

И все-таки эта фотография Смита — уже из Истории искусства. И там останется, даже тайно, пока мы не можем ее видеть.

Купание в ванне. Еще в юности я познакомилась с творчеством Пьера Боннара, точнее, с поздним периодом его творчества. С многочисленными знаменитыми сценами в ванной. Купание. Купальщица. Только занимаясь исследованием его творчества, я узнала, что ванна в семье художника была необходимой процедурой в процессе лечения его жены, которую он писал всю жизнь. Но в его картинах нет и намека на преодоление, на тяжесть ситуации или на раскаяние. Вода — очищение. Омовение дает надежду. И в живописи Боннара, как и на снимке Смита, только чистая радость. Зрителям, за пределом круга исследователей творчества живописца, может быть, необязательно знать о причинах появления этого сюжета. Конечно, знание прибавляет многомерности восприятию. Собственно, это я пыталась доказать всем предыдущим текстом, но ради молчаливого созерцания любимой фотографии я готова отказаться и от него.