Авторская колонка Ирины Чмыревой. Письмо 59

И вам, и мне неоднократно приходилось слышать от людей, вполне сведущих если не в фотографии, то в культуре, что абстрактная фотография «не для них», что это противоречит природе фотографии, что абстракция бессмысленная, заумная, холодная и далее по списку отрицательных качеств, которыми мы обыкновенно наделяем то, что нам непонятно и неблизко.

Но случается, что произведение «абстракции» вдруг цепляет зрителя, открывается ему, привораживает собою. Как правило, люди, внезапно оценившие абстрактную фотографию, продолжают всматриваться и в другие произведения абстрактного искусства в ожидании возможности еще раз пережить тот острый и глубокий опыт открытия. Становятся ли они приверженцами абстракции? Те, кто обрел глубокое переживание, чаще всего не стремятся кричать о нем на каждом углу, подобно людям, получившим глубокий духовный опыт: внутри, глубоко внутри у человека происходит нечто, доселе ему неведомое, чему трудно подобрать определение и что трудно выразить словами, что остается как важное воспоминание, сокровище, о нем молчат, чтобы сберечь.

Энциклопедии в один голос утверждают, что абстракция (абстракционизм) в искусстве — это направление нефигуративное, не имеющее выраженного сюжета, формальное, отвлеченное (точный перевод с латыни), стилизующее реальность (некоторые идут дальше, называя процесс стилизации упрощением). Возможно ли это в фотографии? зачем это в фотографии? Как это связано с общими процессами в культуре в эпоху развития нашего медиа¹?

Абстрактная фотография — явление, осознанию которого в культуре только исполнится сто лет. Но как форма, как изображение, созданное с другими целями, при этом вполне укладывающееся в представления об абстракции, эта фотография гораздо старше, наверное, почти как все сюжеты (назовем абстрактный сюжет «непонятным»), она существует столько же или почти столько, сколько существует сама фотография. Что, как не абстракция, есть первые тени на соленых бумагах Тальбота², где только сам изобретатель да зритель, которому подсказали, что там есть изображение (а) и что это изображение означает вид из окна дома (б), могут увидеть нечто? Но когда в культуре ХХ века появляется категория абстракции, когда ее начинают применять для определения характера изображений, тогда и старый снимок Тальбота, и многое другое, что было снято до «эпохи абстракции», начинает вписываться в новый контекст.

Абстракция (форма изображения) — древняя, как само изобразительное искусство. Но абстракция как определение для отвлеченных (и знаковых³) изображений появляется только в 1910-х годах в связи с живописью и теоретическими работами Василия Кандинского⁴. С высоты сегодняшнего дня, вглядываясь в первые изображения человеческой руки в пещерах, в наскальные рисунки, где сюжеты охоты и шаманства перемежаются орнаментами и неупорядоченными (на первый взгляд) линиями, точками, мы восклицаем: абстракция! Но она не была таковой для первобытного человека. она была полна смыслом, утерянным в веках. древние изображения — протописьмо, попытка визуального рассказа, где соединяются пространство и время, уже произошедшее (сцена охоты) становится фактом настоящего для зрителя, «читающего» изображение, а линии, возможно, были способом уточнения места и времени, количества и проч.

Так же и искусство дальнего Востока, и монохромная живопись, и каллиграфия для европейского глаза, не обученного той, восточной системе «чтения» изображения, — абстракция. мы оцениваем ее в эстетических категориях формы, но останавливаемся, не в силах перешагнуть через порог этих визуальных текстов.

Для понимания абстрактного искусства ХХ века создано множество теорий восприятия: это искусство воздействует «чистой формой», она может влиять на зрителя (если он готов к тому в момент соприкосновения с изображением), на его эмоции, образную память, даже на физиологию. Ярчайший пример — живопись американского художника родом из Витебской губернии, классика модернизма марка Ротко. Некоторые виды абстракции (например, работы Казимира малевича — буквально изобразительное выражение его теорий) не иллюстрация (для понимания которой необходим сопроводительный текст, без него иллюстрация бессмысленна), но образ, в котором теория находит визуальное претворение. для глубокого понимания таких произведений важно знание теоретического наследия художника? да, но не только. Будучи образом, абстракции влияют на зрителя непосредственно всей своей формой, правда, как и в случае с искусством древних или искусством Востока, которые чужие по языку формы, они остаются предметами с закрытой глубиной значений. Исследователи творчества Кандинского (а вслед за ними и теоретики, генерализирующие теории абстракции в искусстве) подчеркивают, что абстрактное изображение изначально конкретно, художник, создавая его, опирается на свой опыт соприкосновения с реальностью, что абстракция — форма интерпретации реальности, не всегда видимой, подчас это — интерпретация внутренних образов художника, его реакции на реальность (факты биографии, литературные произведения, резюмирование бесед с другими людьми или прочитанных книг, реакции на природу, городские ландшафты, даже на свет). В этом смысле абстракция — закодированное послание. Ее код известен художнику, но далеко не всегда он считает важным передать ключ зрителю буквально, как, например, в названии картины Кандинского «Святой Георгий», или в виде дневниковых записей... Повторюсь, абстракция останется авторской скорописью, заметками для личного пользования, если не несет в себе образа. Это тончайшая материя, которую легко прорвать неверными словами. Когда от произведения абстракции в визуальных искусствах (живописи, графике, фотографии, кинематографе, скульптуре и т.д.⁵) зритель требует однозначного ответа: что здесь изображено? — он лишает произведение глубины, подобно тому, как вопрос: о чем написано? о чем музыка? или о чем станцевано? — лишает смысла поэзию, музыку, современный балет.

В фотографии осознанное творение абстракции начинается после Первой мировой войны — когда в Европе и в России художники, уже освоившиеся на территории абстрактного искусства, начинают интересоваться медиа фотографии. Мохоли-Надь, Родченко, Ман Рэй — для них фотография становится одним из инструментов, с помощью которых художник претворяет опыт своего общения с современным миром. Т.е. находит те формы интерпретации, которые будут созвучны (вот он переход между изображением и музыкой, между разными видами искусств, синтез творчества ХХ века) современному человеку.

Недавно Чеховский фестиваль привозил в Москву произведение знаменитого французского балетмейстера Жозефа Наджа (он сам вышел на сцену в этом балете) «Sh-bo-gen-zo»⁶. В рецензиях было сказано, что это история взаимоотношений самурая и воспитанной в традициях японской дамы. На сцене в современных брючных костюмах, в угловатых исковерканных позах двигались, как в танце суфиев, две фигуры, мужская и женская. Там был сюжет, который трудно пересказать, — в любом слове рискуешь впасть в неточность; были главы (части балета); была пронзительная, как в японском традиционном театре, музыка. Но это было больше, чем история отношений самурая и японской дамы: мужское и женское? или сразу инь и ян, тем более что классический текст «Шо-бо-ген-зо» — собрание буддийских коанов, толкований термина «Шо-бо-ген-зо»: «видения умудренным Буддой глазом смысла вещей». В зале стояла тишина, такая, как бывает, когда впадают в транс, некоторые зрители также молча плакали. Было ли это свидетельством того, что их захватила экзотическая история? Или это была экстраполяция личного опыта на сведенный до предельной абстракции танец?

В конце 1920-х, когда абстракция стала привычным языком современного искусства, знаменитый американский фотограф Альфред Стиглиц создает серию, вошедшую в историю искусства под названием «Equivalence». Небо и ветки, просто облака, ни верха, ни низа, все части композиции равны по значению, отсюда «равнозначность» в названии, отсюда — мостик к послевоенной американской фотографии второй волны абстрактного искусства. И эта же серия Стиглица — утверждение ценности личного опыта, личных откровений: небо открывается художнику не как сюжет, но как бесконечность, которой художник равен. Незадолго до создания «Equivalence» фотограф открывает Intimate Gallery, личную галерею. Исследователи, зараженные практицизмом, объясняют странность названия размерами маленькой комнаты, выделенной под галерею. Но дело в другом: Стиглиц, галерист с 20-летним опытом (его прошлые детища — журнал и галерея Camera Work, позже 291 gallery в Нью-Йорке), представлявший самые свежие эксперименты современного искусства, совершенные по обе стороны Атлантики, приходит к новому пониманию: искусство — очень личная вещь, ей не надо много места, чтобы собеседовать со зрителем. По сути, новая галерея — комната для медитаций, как в японском доме, где можно сидеть напротив уникального произведения, смотреть, размышлять, жить с ним.

Абстракция в фотографии — путь личного, медленного или внезапного, как порыв бури, проникновения вглубь смысла. Это не просто сфотографированный фрагмент поверхности (предмета), не просто фиксация света. Это опыт. И сотрудничество фотографа и зрителя.

Даже опыты формальной композиции, например поиски «вращающейся композиции» (где ни верха, ни низа, настолько все сбалансировано, что работает и как вертикаль, и как горизонталь — некое идеальное композиционное решение для новой иллюстрированной прессы) классика советского фотоавангарда Елеазара Лангмана, требуют «искусности глаза», причем от обоих, того, кто композицию нашел, и того, для кого ее нашли. Об абстракциях Александра Александровича Слюсарева вообще надо говорить специально и неторопливо, столько он успел насобирать своих частиц «коанов».

Для разного зрителя — разное искусство. Безусловно, абстрактное искусство чаще всего подается как искусство интеллектуалов, зрителей, знающих идеи, а не только знакомых с опытами внешнего мира.

Можно сказать и по-другому: абстракция — удел людей письменности. Хочу подчеркнуть разницу между людьми письменности и литературоцентричности. Первые готовы к восприятию знаков, чтению отдельных знаков вплоть до их символической или исторической глубины и готовых к созданию новой письменности — чем, собственно, занимаются художники абстрактного искусства (абстрактной фотографии), каждый вырабатывая свою письменность. Вторые, литературоцентричные, воспринимают сюжет, понимают значения произведения в протяженном высказывании, для них знак — часть системы, но не «колодец смыслов». Это не значит, что между людьми письменности и литературы лежит непереходимая граница различий, как между психологическими типами личности. Все изменчиво, и человек, выросший на мыльных операх руин литературы, может быть поражен молнией абстракции и станет адептом учения, прежде ему чуждого.

¹ Речь идет не о фотографии для СМИ (медиафотография), а о фотографическом медиа, или медиуме, — о совокупности понятия о фотографии как инструменте и о фотографии как способе выражения (и авторском, и целой эпохи).
² Имеется в виду первое изображение из сохранившихся, полученное Генри Фоксом Тальботом в 1835 году («Зарешеченное окно в Аббатстве Лакок») и хранящееся сегодня в Национальном музее фотографии, кино и телевидения (Национальном медиамузее) Великобритании.
³ Знаковых — стремящихся к форме знака и к наполненности скрытым смыслом, которая знаку присуща.
⁴ Свидетельством того, что идея «абстракции» уже «витала в воздухе», не была «изобретена» Кандинским, но уловлена им, является тот факт, что во второй половине ХХ века шла баталия историков и наследников литовского художника Микалоюса Чюрлениса и Василия Кандинского за право первенства в употреблении термина «абстракция» в его художественном понимании.
⁵ Я имею в виду новые виды искусств, рождающиеся на платформе современных технологий в последние полстолетия.
⁶ «Дом истинного сокровища для глаза верно обученного», памятник китайской буддийской литературы, автор Эйхей Дохуи, XII век.