Авторская колонка Ирины Чмыревой. Письмо 79. Перемена участи.

10 июля началось со звонка с известием о гибели Юры Селиверстова, директора Балтийской биеннале фотографии «Фотомания» в Калининграде. Дай бог Юриным коллегам найти мужество продолжать фестиваль и найти в своей среде нового лидера, потому что рядом с Юрой гости фестиваля, среди которых посчастливилось быть однажды и мне, чувствовали себя защищенными.

Мне вспомнилось, как этим апрелем, в разгар калининградского фестиваля утро однажды началось со звонка Юры: «Ирина, у нас проблема». Проблемой оказалось то, что некий народный избранник своим пухлым пальчиком указал по направлению одной из выставок фестиваля и заявил, что она плоха. В последние годы, когда стало привычным слышать «ну вы же знаете, в какое время мы живем» и когда воспринимается уже как норма, что под давлением творческие люди... не пасуют, но... отходят в сторону, уступая место катку, и в том уже никто не видит малодушия: таковы правила выживания, — Юра боролся. В столице были написаны экспертизы уважаемых в художественной среде специалистов, Юра ходил «на ковер», на местные экспертные советы. И выставка висела столько, сколько шел фестиваль. Этот поступок, который в прошлые годы можно было посчитать чем-то логичным и естественным, в этом году весной уже воспринимался как подвиг. Да, собственно, и был им. Тихим, без лишнего шума. Чего противостояние стоило директору фестиваля, понимала его команда, ощущали и страдали вместе с ним его близкие. Когда мельчает масштаб повседневной жизни, поведение живого человека, отстаивающего свою позицию, становится сомасштабно тому, что называют подвигом. Масштабы художественной активности и культуртрегерства в фотографии, включающих образование и просвещение публики, смерзаются в кокон, уходят в себя. «Большая вода» жизни мельчает не только в фотографии — и в других областях современного искусства, подобно процессам во всем обществе. И дело не в кризисе финансовом — это кризис творчества, кризис веры.

Юры нет, но он оставил по себе добрые дела. В моей памяти он останется с весенней историей спокойного доказательства и мягкого, но твердого стояния на своей точке зрения нормального свободного человека. Юрина смерть не была связана с его профессиональной деятельностью, она стала жестоким итогом его мужских серьезных увлечений — выходов на малых судах на большую воду, — но и там его характер проявлялся вполне: свобода, и мужество, и ответ за принятые решения.

Что можешь сказать вослед, трудно произнести о ныне живущих. Говорить о художниках-современниках сложно. Взвешиваешь слова, смотришь на них и на себя, критика, как на равноправных участников общего движения, пытаешься предугадать, во что выльются новые художественные поиски, и предвидеть, как будет воспринято каждое слово попытки аналитики, современной творчеству.

В фотографии и прошлой, и нынешней есть авторы, на которых держится ее конструкция, ее «современность». Но признаваться в особом положении этих фигур, обозначать масштаб их влияния становится возможным, когда их уже нет рядом. Тогда, вместе с сожалением, что не было сказано им в лицо при жизни о важности их идей и свершений, приходит понимание, что изменившееся соотношение в пространстве и времени — они уже переплыли Лету, а мы здесь — и есть начало осознания природы их значительности.

С другой стороны, фотография, как всякое проявление творчества, невозможна без воображения и представления. Фотография — моделирование мира, неравнозначное ему. Мир существует, пока мы его представляем себе, и вариаций этих представлений множество. В отношении фотографии идея многовариантности «моделей» кажется неоднозначной, но только на первый взгляд. Уникален каждый автор. Но одна модель может оказаться ярче и убедительнее благодаря форме ее выражения и личности ее создателя — и эта модель принимается окружающими, может стать на некоторое время доминирующей. Так рождаются мифы. Например, миф лидерства одного художника или миф о художнике — выразителе поколения. Почему нет? Мифы, рождаясь, управляют сознанием своих создателей, мифы о героях формируют ценности, дают образцы для подражания.

Значительность мифу героя придает его уход. Это заложено в культуре и как частность проявляется в фотографии. Когда человека нет, точнее, в момент его ухода, в сознании окружающих на подъеме эмоциональных переживаний возникает идея величия ушедшего. Собственно, это окрашенное переживаниями «осознание» чаще всего и становится точкой отсчета для исторических характеристик личности героя-художника. Примером мифа, рожденного на пике ощущения утраты, стала выставка Владислава Монро в Московском музее современного искусства, прошедшая этим летом. Владика нет в живых уже два года, но режиссура выставки построена так, будто все случилось вчера, и боль, и пустота, остающиеся после художника, только приступили к порогу. К фигуре Мамышева-Монро можно относиться по-разному; многих до сих пор раздражают его эскапады и намеренное шутовство высказываний, но сомнений нет в том, что он — фигура знаковая, что сквозь него время выражало себя, нас, его современников, и оттого, что его искусство лично окрашено, это выражение становится еще глубже и точнее. Существует ли миф Монро? Безусловно. И это миф масштабный. Жаль только, что выставка прошла мимо фотографического сообщества: организованная в Музее современного искусства и представляющая художника современного искусства, она будто недоговаривала о фотографическом значении Монро. Выбор фотографии как способа высказывания непосвященному может показаться облегченным и сжатым во времени приемом творчества, тогда как поле фотографии само расширялось с каждым новым экспериментом Владика.

Есть мифы, которые, рождаясь с уходом художника, оказываются не ко времени. Тогда и крупного мастера переоткрывать, узнавать заново начинают позднее. Такое бывает во времена общественных потрясений и коллективных страхов, совпадающие с моментом его ухода. Весной не стало Игоря Костина в Киеве. Этот фотожурналист, умница, гуманист в 1986 году снимал ликвидацию чернобыльской катастрофы. С первых дней и до. Он вошел в «запретную зону» так глубоко, как, возможно, никто, кроме него, не заходил: реактор, ликвидаторы, дорога, вертолеты, медицина, но и повседневная жизнь вокруг эпицентра и не только «черной весной», но и годы спустя. Работа Костина была отмечена «Золотым глазом» World Press Photo, другими наградами. Но для него Чернобыль стал темой личной, которую он не оставлял на протяжении всей жизни. Он издал книгу «Чернобыль/Костин», страшную и величественную, как памятник человеческому духу. Листаешь ее и чем дальше смотришь, тем больше захватывает это повествование, где хроники 1986 года перетекают в снимки сумрачных садов, где ветви гнутся под тяжестью неснятого урожая; домов, откуда в спешке бежали люди; людей, отказавшихся в страхе покинуть родное место; болезни, боль и снова поля, города, лица, за каждым из которых — тень той трагедии. Книга Костина — памятник во всех значениях этого термина, монумент художественный и документ исторический. Игорь Федорович был профессионалом в фотографии, но, кроме того, у него было дело: свидетельствовать о Чернобыле. Нечасто стало встречаться это сочетание: человек и его дело жизни. И фотография как способ выражения миссии.

Отчего я веду в одном письме подсчет потерям и воскрешениям (в нашей памяти] этого года? Каждый день приносит новые события, что-то происходит, кто-то снимает, где-то публикуют, но оглядываешься и мучительно признаешься, что вспоминаешь самые страшные и суровые события. Увы, их в этом году уже было достаточно.